Д.Успенский(?)

ПЕТЕРБУРГСКИЕ ХУДОЖЕСТВЕННЫЕ ВЫСТАВКИ (1898)

[“Неделя”, 1898, 22 марта, № 12, с. 395—396. Подпись: Д. Успенский Дмитрий — журналист, сотрудник газеты “Неделя”.]

XXVI передвижная выставка — в трауре: вскоре после ее открытия скончался на 67 году Иван Иванович Шишкин. Это был прекрасный человек, с виду суровый, на самом деле добряк, по внешности волостной старшина, на самом деле тончайший художник. Наружность его была типично великорусская, вятская. Высокий, стройный, красивый силач, с зорким взглядом, густою бородой и густыми волосами. Когда-то в молодости, в одной из пивных Мюнхена немцы стали подтрунивать над русскими и Россией, Шишкин вступился. Началась ссора, окончившаяся сокрушением целой толпы немцев. Дело дошло до суда, и там в числе вещественных доказательств фигурировал железный прут пальца в три толщиной, согнутый в дугу могучими руками сражавшегося Ивана Ивановича. Суд оправдал Шишкина, а немецкие художники отнесли его из зала суда в ближайшую пивную, где и воздали должную честь талантливому собрату и доброму патриоту. Те же руки, которые сгибали шкворни, всю жизнь трудились над картинами и рисунками, которые свидетельствуют о глубокой и нежной любви художника к родной природе. Конечно, строгие критики насчитают у Шишкина кучу недостатков. Он больше рисовальщик, чем живописец; он писал почти исключительно полдни; его воздух — воздух мастерской, у него мало разнообразия в настроениях и т.д. Подумаешь, никуда не годится Шишкин. А между тем, кто же его не знает и кто не любит?

Шишкин великорусский талант по преимуществу, талант уравновешенный, спокойный, и, так сказать, сознательный. Он не только чувствует, но и изучает. Вглядитесь в любое произведение Шишкина, и вы будете поражены изумительным знанием каждого дерева, каждой травки, каждой морщины коры, изгиба ветвей, сочетания стеблей листьев в букетах трав. Но это не холодное изучение, в котором упрекают великорусов. Без искренней любви нельзя дойти до такого точного знания: наскучило и приелось бы. Нет, Шишкин жил своими деревьями и травами. Мне представляется, что он должен был разговаривать с ними, конечно, где-нибудь наедине, на этюдах, чтобы не подумали, что человек лишнее выпил. Шишкин предпочитал солнечные полдни, и это тоже характерно для здравого ума и ясного воображения великоруса. В полдне больше всего света, больше подробностей, — больше работы и знания. Не в рассудочности Шишкина причина его недостатков, а в робости, в той робости, которой отличаются умы и таланты неокрепших культур. Человек еще не научился верить своим силам и не дает себе полной воли. Бездарности подражают, таланты стесняют себя. Шишкин только тогда решался создавать, когда ему казалось, что предварительно он изучил предмет со всею полнотой. Помню, в конце семидесятых годов, он выставил чудесные крымские картины. Наша реалистическая критика сейчас же подняла крик. Крымские картины! Когда он успел превратиться из вятича в крымчака! Когда ему было изучить Крым! Долой, назад, в Вятку, в Сестрорецк. Это уже изучено, и только тут он может быть настоящим реалистом. Старое дитя Шишкин сейчас же и поверил, и каялся, особенно в конце ужинов, каялся с вятскими вздохами, с потрясенной душой, словно какой-нибудь некрасовский Шкурин или Зацепа. Его крымские картины дрянь. Кто не изучает — дрянь. И Крым — дрянь. Если кто-нибудь в эти минуты пробовал заступиться за Шишкина, оказывался тоже дрянью, что Иван Иванович без церемоний и объявлял заступнику. Не “робей” Шишкин, кто знает, до какой величины вырос бы его талант, и при робости ставший европейски известным.